Николай Лебедев. Превратности судьбы

ПРЕВРАТНОСТИ СУДЬБЫ

Николай Сергеевич Лебедев – человек удивительной судьбы, все события которой развивались как в кино. Война, плен, концлагерь, освобождение Красной армией, допросы в КГБ. И всегда ему везло, всегда удавалось избежать гибели.

Затем Лебедев навсегда связывает свою жизнь с театром. Им стал Театр имени Моссовета, которому актер беззаветно служит около шестидесяти лет. Лебедевым сыграно много ролей в кино, среди которых полковник Синицын в «Нормандии-Неман», Иван Ермаков в «Ровеснике века», Листрат в «Одиночестве», Борис Егорович Донченко в «Умеете ли вы жить?», Митрофан в «Вечном зове». Но, конечно же, самой известной и любимой у зрителей работой Николая Лебедева по-прежнему остается Евдоким в классическом добром фильме Татьяны Лиозновой «Евдокия».

Несмотря на преклонные годы, Николай Сергеевич полон сил и энергии. И, хотя в кино Лебедев уже давно не снимается, он по-прежнему активно в двух спектаклях своего родного театра.

— Николай Сергеевич, расскажите о своих корнях: где вы родились, кто были ваши родители?

— Я – коренной москвич, родился в самом центре Москвы. Напротив моего дома был кинотеатр «Унион», сейчас там Марк Розовский работает. Мои родители, как раньше бы написали, мещане. Родственники со стороны матери были поставщиками императорского двора, у них были кареты, машины и т.д. Отец вышел из деревни Сидоровка.

Учился я в очень хорошей, престижной тогда, школе. Подозреваю, что учился в параллельном классе с Андреем Сахаровым. Мы с ним одного года рождения – 1921-го. Я читал его воспоминания, и он писал, что учился в этой же школе. Визуально я его, конечно, не помню. Но в памяти остался один мальчишка, очень худой. Когда мы все, сумасшедшие, бегали по переменкам, он всегда как-то сжимался. Почему-то я думаю, что это он. Я был в классе «Б», а он, наверное, в «А».

Мои родители – театральные работники. Мать с самого основания Театра Моссовета работала там кассиром. Это был тогда закрытый, немножко нэпманский театр. Оставлять дома меня было нельзя, и с восьми лет я болтался в этом театре. Это, наверное, отложилось на мне.

Я был настоящий шпана! В девятом классе меня вышибли из школы за прогулы. Я сразу же поступил в театральную студию и параллельно начал учиться, чтобы получить образование 10 классов, напротив Никитских ворот были такие курсы. И оттуда меня взяли в армию. Наверное, к счастью, потому что неизвестно, чтобы со мной стало. Это было еще до войны.

— А что это была за театральная студия, в котрой вы учились?

— В этой театральной студии преподавали Хмелев и Эфрос. Она была при доме «Медсантруд». А потом я поступил в молодежную труппу, в МТЮЗ. Это было в начале 1940-го года. Я там что-то играл, и оттуда меня взяли в армию.

Меня забрали в апреле 1941-го года, до войны. Никакой дедовщины тогда не было, я даже не знаю, что это такое. Самое большое наказание, которое давали нам сержанты, это – бег…

Я служил в городе Проскурове. 22-го числа по радио передали речь Молотова, и нас перевели в боевой порядок. Я был пулеметчиком, а пулеметов, естественно, не было. Из оружия мне полагался только пистолет, но и его тоже не было. И вот в таком виде я пошел на фронт.

Мы вышли на Запад. По дороге мне все-таки выдали пистолет. А затем, 29-го числа, дали и винтовку. В этот день был мой первый бой. В бою убило пулеметчика, и я вместо него сдерживал врага. Немцы начали наступать, а у меня кончились все патроны. Я вытащил замок из пулемета, выбросил его.

Было уже темновато. Кругом стояли домишки. Очень хотелось есть. Подхожу к одному дому, открываю дверь, а там сидит мужик, в возрасте, примерно, как я сейчас, в простой рубашке. Лампада над иконой освещала дом. Круглый стол, и на нем лежал ломоть хлеба. Я крикнул: «Хлеб есть?!». Он с диким презрением, спокойно сказал: «На, возьми». Это на меня так подействовало, что я не взял. Позже я понял – наверное, он ждал немцев, ему некуда было бежать. Этот случай у меня на всю жизнь в памяти остался.…

— Потом вы попали в плен?

— Под Уманью я попал под огневой вал, мы все время пытались задержать немцев. Меня контузило, по касательной прошло, и мне забинтовали голову. Я попал в санитарку, оружие у меня забрали. По дороге нас обстреляли, и меня взяли в плен. Так как я был забинтованный, немцы меня бросили к раненым. Я попал на реке Синюхе в какую то деревню. Лежал на полу. Там была плохая охрана, потому что почти все пленные были раненые. Немцы оставили двух часовых. Они ходили мимо, а я лежал как будто мертвый. Часовой с кем-то заговорился, и я в этот момент удрал через проволоку. Зашел в какую-то хату, там была женщина. Я все свое военное сбросил, она мне дала штаны и рубаху. Я у ней взял лопату и пошел нахально прямо через немцев. Вышел в поле. И куда идти? Мне хотелось поскорей к своим.

Я шел пешком, прошел всю Украину, Орловскую область. Меня хватали полицаи, под расстрел водили. В Нежин попал и оттуда бежал. В итоге, я сбегал четыре или пять раз. Потом, когда я переходил линию фронта, меня опять поймали. Допрашивал меня немец. И выяснилось, что до войны он работал артистом эстрады в «Эрмитаже», где кассиром работал мой отец. И это меня спасло от расстрела. Этот немец меня отправил в лагерь.

А потом я уже перестал бояться. Попал в Орел, подрался там с пленными- перебежчиками. Они донесли, и меня бросили в изолятор. Потом меня повези в товарняке в Польшу. Я единственный из всех пленных смог протащить под мышкой складной нож. Ночью я стал резать пол, хотел спрыгнуть снизу. Поезд стоял, но был окружен, нельзя было выпрыгнуть. Утром немцы нас выгнали и увидели дыру. Всех раздели, стали осматривать, но никто меня не выдал. И вот в таком виде, голые, мы приехали в Ламсдорф, а потом в Освенцен. Затем меня отправили в другой лагерь. Там я уже понял, что бежать не стоит, потому что наши уже начали наступать. Я подумал, что если и убегу, то документов у меня никаких, приду к своим – и что? Я знал, что те, кто в Финляндии были в плену, 25 лет получили. Думаю, лучше уж пускай меня так судят.

Пришла Советская армия, освободила меня. Был строжайший допрос, но допрос очень интересный. Меня подзывает кэгэбэшник и спрашивает: «Ты откуда?». «Я из Москвы». А он: «Я тоже из Москвы. Пойдем ко мне». Наливает мне граненый стакан коньяку, который я никогда в жизни не пил, и сигару дает. Я выпиваю коньяк, и меня сразу «развозит». Он мне говорит: «Рассказывай». Я ему всё рассказал, буквально по минутам каждый день. И меня не тронули! Потом я демобилизовался. Наверное, единственное, что меня спасло тогда от севера, было то, что меня освободила советская армия. Вот если бы меня освободили американцы или англичане, то тогда бы мне ничего не помогло.

— Вернувшись, вы сразу поступили в театральный?

— Сначала я поступил в МТЮЗ, где до войны работал. Потом сдал документы в Школу-студию МХАТ, и меня сразу туда приняли. Я учился у очень хороших педагогов: Станицына, Блинникова, Кедрова. Эта школа была как монастырь, все чисто от Станиславского – дисциплина и скромность.

Когда я закончил институт, Радомысленский мне сказал: «Мы бы хотели вас взять в МХАТ, но вы были в плену. Вас не возьмет ни один театр, где есть правительственная ложа». Иду в Театр Моссовета, к Завадскому. Показался ему – и он меня взял. Сыграло еще то, что здесь работала моя мать, и все меня видели и помнили с детства. Так же во время учебы в Школе МХАТа я приезжал в театр, подрабатывал, помогал делать декорации.

Проходит время, а приказа о моем зачислении в труппу нет. Потом мне уже мать рассказала такой случай. Был раньше негласный приказ – если приходит иностранец с бумагой из посольства, ему выдают билет из брони. И вот однажды моя мать, таким образом, продает билеты. И вдруг с наружной стороны кассы ей кто-то говорит: «Ксения Петровна, а что у вас такой грустный голос?». Она отвечает: «Да вот сын пришел из армии, его взяли в театр, а приказа о зачислении нет». И на следующий день был приказ о том, что меня приняли! Кто был этот человек, ни я ни мать так и не узнали. Меня приняли и я уже более 50 лет в этом театре.

Сейчас очень жалею, что тогда не поклонился в ноги Завадскому. Я говорю это искренне, я даже на своем юбилее это сказал. Ведь мы, вернувшиеся из плена, вроде бы не считались врагами народа, но все равно где-то рядом стояли. А он меня взял, не смотря ни на что! Позднее у нас с ним был очень любопытный случай. Он меня пригласил к себе, мы с ним разговаривали. Завадский мне сказал, что я буду идти вслед за Мордвиновым. Потом, через много лет, были мы в Югославии. Он подошел ко мне и говорит: «Прости меня, что я тебе испортил жизнь», и сразу ушел. Я остановился, ничего не понимая. Честно сказать и до сих пор не понял, что он имел в виду. Потому что если что и не получилось у меня, то в этом я сам виноват. Виноват по очень многим причинам. Во-первых, я был очень зажатым. Сыграли свою роль война и плен. Во-вторых, началась киношная эпопея, начались концерты, началось телевидение. Я очень много в концертах участвовал. В кино я играл только главные роли. У меня 30 картин и почти везде главные роли. Я никогда не ездил на съемки туда-сюда, а брал отпуск в театре и это, наверное, тоже сыграло. Потом у Завадского, как и у всех больших художников, была своя группа. Это Марецкая, Плятт, Мордвинов, Оленин, Абдулов. А остальные, по образному выражению нашего артиста Зубова, были навоз. Но я никогда не страдал тщеславием. Может быть потому, что очень хорошо знал изнанку театра, всю эту подноготную.

— А как Вы в кино попали?

— Как и все молодые актеры, я начал захаживать на «Мосфильм». Там был актерский отдел. Как-то раз одна ассистентка взяла меня в массовку в какой-то фильм, я там должен был курсанта играть, 2-3 слова сказать. Конечно же, я заполнил анкету, написал, кто я такой.

И вдруг меня приглашают к Калатозову в «Неотправленное письмо». Я уже почти прошел пробы, но потом позвали Урбанского. Он пришел весь небритый, уже то, что надо было. Его сразу взяли, а мне вежливо сказали «нет».

В этот период я на «Мосфильме» уже где-то «засветился» и меня пригласили в «Нормандию-Неман», Вятич-Бережных был режиссер. Пробы делала потрясающая женщина, жена Хейфица Софья Мильман. Она со мной работала прямо таки по школе Станиславского. Позже я ей признался, что «вы – моя крестная мать в кино». «Нормандия-Неман» была моя первая картина и довольно хорошая.

И после этой картины меня пригласил Самсонов в «Ровесника века». Там Самойлов должен был сниматься, но он, наверное, не слишком серьезно подошел к этой работе на пробе, и взяли меня. Когда мне дали сценарий, я обомлел – ни одного кадра нет без меня! Я там играл героя от 30 лет до 60-ти. Фильм был перенасыщен политикой, там не было человеческих отношений между мужем и женой, они получились какие-то трибунные.

После этого фильма меня пригласила Татьяна Лиознова на пробы в «Евдокию» вместе с Авдюшко, который после никак не мог простить мне того, что я переиграл его. Перед съемками актриса Барабанова мне посоветовала: «Вы всё в «Ровеснике века» сыграли. Теперь сыграйте то, что уже за спиной «Ровесника». Вот это она подсказала очень точно!

Я вам расскажу интересный случай. Тогда было такое правило: когда отснимешь какой-то материал, надо его показывать худруку. У нас был материал, который не вошел в фильм, как я думаю, потому, что он мешал ритму картины.

Материал был следующий. Свадьба между Евдокией и Евдокимом. Затем, после свадьбы, показывается темный коридор. Впереди идет Евдокия-Хитяева, сзади иду я. Первая брачная ночь. Мы заходим в спальню. Она оборачивается, смотрит на меня. Я на нее смотрю, обнимаю – и затемнение… Вот эту сцену показывают на худсовете, на котором присутствовал Бритиков, легендарная личность. Он устроил дикий скандал. Орал, что так не может быть, что это неправильно снято. Что такую женщину, которую играет Хитяева, надо хватать и сразу бросать на кровать… Когда Лиознова мне сказала об этом, я очень расстроился, потому что считал, что я бы так же сделал. Думаю – какой же я бездарный актер, что не мог сыграть такую вещь. Зачем я послушался Татьяну Михайловну? Прошло очень много лет, а меня все время мучает эта тема…

Когда произошла трагедия с «Норд-Ост», со мной что-то случилось. Я сидел фактически круглые сутки у телевизора. К счастью, в этот момент у меня не было спектакля в театре. Если бы я вышел на улицу и не дай бог кто-то меня задел, я не знаю чтобы сделал. У меня было такое состояние! Потом, когда я анализировал, понял, что, наверное, выскочило из-под сознания то, что я был в плену. Я себя расположил там, на месте заложников. И когда их всех уже освободили, по телевидению незапланированно запустили «Евдокию». Я первый раз в жизни посмотрел фильм от начала до конца как зритель, а не как участник картины. И буквально как будто с меня кожу сняли, всё освободилось. У меня ушел весь негатив, вся агрессивность…

Удивительная вещь! В кино у меня были замечательные партнерши: Нифонтова, Хитяева, Завьялова, Румянцева, Фатеева. С Завьяловой я снимался в «Одиночестве» на Ялтинской студии. С Румянцевой в «Павлухе», мы там мужа и жену играли. С Руфиной Нифонтовой я снимался в фильме «День, когда исполняется 30 лет».

Был такой интересный случай. За несколько лет до перестройки ко мне приходит жена и говорит: «Ты получаешь 25 рублей за съемочный день, а вот там какая-то актриса снялась, и ей запросто дали много денег. А ты уже столько отснимался!». Я пошел на «Мосфильм». Мне говорят: «Приносите фотографии». Я принес фотографии, где я с Хитяевой, Нифонтовой и Володиной лежу в постели – так получилось. Потом мне уже рассказали, что на студию приходила комиссия и там заметили: «Он с такими актрисами лежит в постели, надо ему высшую категорию дать!». И мне ее дали. Но я уже в кино тогда, к сожалению, мало снимался.

А насчет театра… К Завадскому у меня никаких претензий нет. Я и с Любовью Орловой играл и с Валей Серовой. Потом мне нужно было уйти от своего зажима, это несколько лет продолжалось. Я чувствовал, что мне очень трудно. Актерская судьба очень капризная, нужно понравиться. Я одно время преподавал у Павла Хомского и это понял. А сейчас понимаю, что поезд ушел, мне уже за восемьдесят. Когда иду на спектакль, я собираюсь отдельно, потому что понимаю, что театр – не собес, надо быть в форме. Я себе дал слово, что если хоть немного почувствую, что что-то не могу, то моментально уйду из театра. К сожалению или к счастью, но в нашем театре есть несколько человек, которых театр содержит. Я на это не пойду никогда в жизни, на следующий же день у директора будет лежать моя просьба об увольнении.

— Ваша супруга тоже актриса?

— Да, это Анна Георгиевна Касенкина. Она сейчас на пенсии. Играла Нину Заречную в «Чайке» у Завадского. Она у Завадского вообще очень много играла первые годы: Нину в «Маскараде», Дездемону в «Отелло». Она закончила МГТУ с «Талантами и поклонниками», был в Москве шорох такой по поводу этого спектакля, и Завадский ее взял. Говорят, она должна была играть «Чайку» в очередь с Караваевой. Но Караваева сыграла только один спектакль, а все последующие играла Касенкина. И до сих пор она очень ревниво относится к этому спектаклю.

— Николай Сергеевич, а как вы познакомились?

— Мы работали вместе в театре, но не обращали друг на друга внимания. Она была замужем, я был женат. А потом мы поехали с театром в Польшу и заехали в Освенцен. Я сдуру поехал со всеми, и там со мной истерика случилась. Она меня там заметила, и с тех пор у нас все и началось.

— Дети у вас есть?

— Нет. У жены сын от первого брака, я его воспитал…

Я причисляю себя к очень привилегированному поколению, которого сейчас очень мало осталось на свете. Это 21-год, который попал в самое начало войны. По официальной статистике, из ста человек только три человека выжило, а не по официальной – один.

Наверное, всё, что пришлось пережить в жизни, дало большой смысл. Всё остальное уже не так важно. Поэтому, наверное, относительно…

2004 год